– Вы второй раз после "8 женщин" играете с Эмманюэль Беар. Что отличало атмосферу этих съемок?
– Много рассказывали небылиц о том, что происходило на съемках у Франсуа Озона. На самом деле у восьми женщин не было конфликтов, потому что у нас было "равновесие ужаса" – как между Россией и Америкой в эпоху холодной войны. Поскольку все актрисы были одного уровня знаменитости, первая, которая начала бы капризничать, поставила бы себя в смешное положение. Что касается "Натали", здесь все было проще, почти по-домашнему. Мы с Эмманюэль хорошо знали друг друга, я не говорю уже о Жераре. Кроме того, мы все доверяли Анн Фонтейн.

– В последнее время вы играете "женщин в кризисе", которые часто совершают жестокие и рискованные поступки. Вы такая и в жизни?
– Да, я люблю риск. Но больше всего из своих последних героинь я похожа вовсе не на Натали, а на Пьеретту из "8 женщин". У меня нет мужа, нет дома, нет денег – я свободна. Не люблю группы и коллективы, не хочу быть членом семьи, я ярко выраженная индивидуалистка.

– А что вы можете сказать об актерской "семье", например о вашей с Жераром Депардье?
– Я давно и преданно люблю Жерара. Да как можно его не любить, ведь это огромный ребенок! Но речь идет совсем о другой любви. То, что мы, актеры, проживаем на съемках – великая и прекрасная иллюзия. Конечно, можно говорить об условной актерской семье во время съемок, даже если она напоминает семью скорпионов. Но фильм закончился – прощайте. Каждый живет в своей вселенной. А если возникают другие отношения, они уже не имеют отношения к кино.

– "Натали" – это кино о женской мести или о женской солидарности?
– Вы сами ответили на свой вопрос. Месть достается мужчинам, солидарность – женщинам. Но и то и другое возникает на фоне любви. И в конечном счете это кино о любви, которая часто нас ослепляет, но благодаря ей бывает возможно и прозрение. Иногда запоздалое.

– Вы дважды играли Марию Каллас. Для этого были веские причины?
– Да, сначала в спектакле Романа Поланского, потом в фильме Франко Дзеффирелли. Но даже если бы мне предложили сделать это в третий раз, разве можно отказаться играть женщину, которой всю жизнь восхищалась?

– Вы снимались у Дзеффирелли, Антониони, Сколы и других итальянских режиссеров, снимались в Испании, получили много международных наград. Вас называют классической европейской актрисой, говорят, что во французском фильме вы француженка, в итальянском итальянка, в испанском испанка...
– Поверьте, я всегда ищу персонаж, который меня привлекает, и никогда не выбираю сценарий или режиссера по национальному признаку. Кино универсально, это общий язык человечества. Нет никакой разницы между итальянским и французским режиссером или русским. Но есть разница между Чаплином и Скорсезе, хотя они оба американцы. Кино – это история индивидуальностей, а не национальностей.

– И все-таки было время великого итальянского кино, потом наступил расцвет французского...
– Да. Но это с точки зрения тех, кто смотрит кино, а не для тех, кто его делает. Актеру не важно, кто им управляет,– это как ветер. Это как вино – в одни годы оно получается лучше, в другие хуже. То же можно сказать о кино.

– Наверное, все-таки французскую актрису трудно представить в английском фильме?
– Да, это должен быть скорее европейский фильм. Как "Нет вестей от Бога", где говорят по-английски, по-испански, по-французски, а в раю даже по латыни.

– Какую эпоху вы бы выбрали для себя в качестве идеальной?
– XVIII век. Я обожаю Моцарта и ненавижу французскую революцию, но мне нравится начало этой эпохи, когда чувствовалось, что что-то изменится. Это великая эпоха цивилизации, эпоха открытой морали. В XIX веке уже преобладает пуританство.

–А наше время? Это начало или конец чего-то?
– Может быть, я очень наивна, но я верю в личности и в личное сопротивление. Я верю в новое поколение.

Андрей Плахов
"Коммерсантъ-Weekend"
06.08.04